cheralpa

Возможно, один (единственный?) неудавшийся роман Набокова. Дочитал до почти половины и бросил. Тема двойничества не слишком удалась и Достоевскому, странно, что Набоков пошел по стопам столь нелюбезного его сердцу автора, не осознавая ее опасной зыбкости (или, быть может, решил переиграть того не на своем поле?).

А были ли вообще у этой темы литературные успехи? Кроме "Принца и нищего" Марк Твена ничего в голову не приходит.

Читаю "Воспоминания" Н. Мандельштам. Актуальное:

"Мне всегда было любопытно, что думает женщина, живущая с убийцей. Скорее всего, она не думает ничего и только умиляется тому, что ее муж - прекрасный семьянин".

Время от времени из какого-нибудь угла российского культурного пространства слышится вздох: "Не понимаю, где великая русская литература, где великий российский роман?" Казалось бы, все есть для создания такого романа: драматизм новейшей истории, историческое богатство языка и великая классика ХIХ века, наверное, при желании и меценатов можно было б найти, людей с деньгами хватает. А романа нет и нет.

Читаю теперь биографию Джойса и понимаю, что в России просто не родился автор, который сумел бы переварить в себе все те чувства, которые Джойс испытывал к своей родной стране. Джойс глубоко презирал и испытывал острое отвращение к Ирландии, покинув ее в молодые годы. И потому стал великим ирландским писателем уровня мирового. России нужно отполированное зеркало, в котором она бы увидела себя во всей сверкающей мерзости и неприглядности: заслуживающей презрения больше, чем умиления, заслуживающей отвращения больше, чем любви, заслуживащей саркастического смеха больше, чем снисходительности. А уж роль РПЦ во всем этом духовном мракобесии выглядит чуть ли не центральной. И только у российского Джойса хватило бы духу все это вынести из душных закоулков "коллективного бессознательного" на залитую солнцем правды литературную площадь.

Но русского Джойса нигде не видно, российская культурная масса продолжает жевать тысячелетнюю жевачку пустых слов и снов, поклоняясь телевизору и очередной российской аватарке - Путину.

Кстати, когда Джойс жил в Триесте, он посетил православную церковь и, воспитанник строгой иезуитской школы, сделал вывод, сравнив католический ритуал с православным, что последний - не более, чем любительство. Тысяча сверкающих бичей в руках профессионального писателя для изгнания духа любительства и духовной расслабленности - только это сейчас нужно России, все остальное - от лукавого и его верных государево-церковных слуг.

В списке 55 лучших рассказов, опубликованных в "Нью-Йоркер" за 1949 год, Набоков карандашом проставил оценки от D (двойка) до A (пятерка).

Только двум рассказам были поставлены "пятерки", к тому же с плюсом. Первый - рассказ самого Набокова "Колетт" (впоследствии вошедший в "Другие берега"), второй - Perfect Day for Bananafish ("Хорошо ловится рыбка-банананка" в пер. Райт-Ковалевой) Д. Сэлинджера.

Я вижу в этой картинке проявление старого микеланджеловского принципа "Возьмите камень и отбросьте все лишнее".

Гениальный Набоков, ставящий пятерку с плюсом гениальному Сэлиндежру. В свете этого факта картонные декорации псевдоискусства и псевдокультуры распадаются в прах. Так называемая "субъективность" искусства оказывается куда "объективней" упрямых фактов банальной и пошлой реальности.

Каждый из пяти великих русских романов 20 века с изъяном. Первый - "Тихий Дон" - похож на украденную победу. Молодой и еще совсем недавно комиссаривший Михаил Шолохов, скорее всего, воспользовался богатством набросков к недоконченному роману сгинувшего в гражданскую Федора Крюкова - и создал шедевр, в подкладке которой воровской запашок.

Второй - "Мастер и Маргарита" - вообще удивительно, что увидел свет. Он должен был пропасть за те тридцать лет, которые минули между его написанием и первой публикацией, но не сгинул, выжил, "рукописи не горят", и стал советским Евангелием. Или апокрифом. От Воланда или от Пилата? Странный, мучительный роман, в котором, как утверждают исследователи, зашифрована вся зловещесть краткой советской истории до 40-го года. Похождения дьявола в Москве и на этом фоне - история любви, опрокинутая в другую историю, в годы, когда по Иудее ходил Христос - и беседовал с Пилатом, описываемым в романе в явно сочувственных тонах. Да что там, спасающимся в конце романа благодаря перу Мастера и любви Маргариты. Знал ли мир более дерзновенное перелопачивание четырех Евангелий? Знал ли мир более сильный вопль прямо с престола Сатаны?

Третий роман - "Доктор Живаго" - непонятно, роман ли или растянувшееся до пространства романа биографическая справка о выдуманной жизни автора гениальных стихотворений, которые Пастернак зачем-то отдал невыразительному запутавшемуся между словами и делами герою. Ненужное аляповатое обрамление сияющей жизнью картины. Ходульные персонажи, шитые белыми нитками сюжетные ходы, гениальные пейзажи, и - "елейная вонь", как выразился по поводу романа В. Набоков. Попытка представить русскую революцию как мелочь, до которой нет дела заблудившимся в вечности героям. Но эта мелочь от своей пираньей сущности не отказалась, и автора, от мирового признания и защиты отказавшегося, мстительно отправила на тот свет.

В один год с романом Пастернака вышел в свет четвертый великий роман - "Лолита" Набокова. И снова недоумение: разве это русский роман? Написанный на английском языке и переведенный на русский, причем своим же переводом автор был не вполне доволен. И что тут за жанр? Порнографическая историйка? Поэма любви? Успешно реализованный чисто коммерческий проект? Эпитафия на могиле русской литературы? Сплошные сомнения - и несомненный свет гениальности. Может быть, роман-символ всего 20 века с его концлагерями, антисемитским душком и растлением душ прежде растления тел.

Наконец, пятый и последний великий русский роман 20 века. Можно смеяться, но это "Трудно быть богом". Если все предыдущие романы писались теми, кто хоть как-то помнил дореволюционную Россию, то этот писали два брата, прожившие всю свою жизнь в СССР, выросшие в нем, впитавшие всю его мифологию и все его понты. Замыслившие переложить на новый лад центральную книгу что досоветского, так и советского юношества - веселые "Три мушкетера" - и получившие вдруг вместо этого сценарий то ли для Брейгеля, то ли для Германа, закопавшиеся вдруг в закоулках "советской истории", движущейся по анизотропному шоссе, открывшие там такие гроздья грязи и гнусности, такие потенции мракобесия и подлости, что ей, советско-постсоветской истории, до сих пор приходится едва поспевать за расставленными на ее пути вешками, чтобы догнать, наконец то время, когда сбудется этим романом предсказанное, и на смену серым придут окончательно-черные.

"Как писатель, я слишком привык к тому, что уже скоро полвека чернеет слепое пятно на востоке моего сознания - какие уж тут советские издания "Лолиты"!" - писал Набоков в посткриптуме к русскому изданию своего романа, заканчивающимся словами "в Москву" и помеченным датой 7-го ноября 1965 г" (sic!).

Без описания сего длинного черного пятна, предпринятого братьями Аркадием и Борисом изнутри (и как будто из будущего вне), список пяти великих русских романов 20 века был бы не полон. Хотя сам факт того, что "низкий" жанр научной фантастики завершает список этих горных вершин, снова повергает в сомнение. Достойна ли эта сказочка оказаться рядом с предыдущими? Можно ли верить этим плосковатым героям? И есть ли какой-то смысл в этом скольжении вниз, так ярко и параболически изображенном? И не есть ли вся русская литература 20 века всего лишь эхо предыдущего века, искаженное до неузнаваемости, сомнительного качества, "второй свежести", картинка в заброшенной баньке, где ползают паучки и вечно отдыхают "советские труженики"? И если да - роман Стругацких этого ряда достойное украшение и завершение.

Это мимолетное описание колонн Исаакиевского собора Набоковым (которого напрасно многие считают бесчувственным эстетом, уютно спрятавшимся в коконе искусства от бурь истории), пожалуй, весит больше всех слов, ломких как копья, которые произносят сейчас в связи с грядущим "событием" передачи И. собора в лоно РПЦ.

Дочитал книгу Льва Лосева "Солженицын и Бродский как соседи". Вся русская литература, пожалуй, в нее вошла - от "Задонщины" до Дмитрия Быкова - но о Шаламове ни слова. Огромное количество страниц посвящено Бродскому (эссе "Родина и чужбина у Бродского" читается как детектив), немало - Солженицыну (собственно, по именам двух великих и названа книга), кое-что (и очень верно) сказано о Набокове, советским "двойником" которого Лосев считает Ю. Олешу - а о Шаламове ни слова. Даже в заключительном эссе о Довлатове, в контексте творчества которого Шаламова можно было бы вспомнить - ни слова. Ахматова, Мандельштам, Платонов, Лимонов, Катаев, К. Симонов, Рубцов, Кожин, Шефнер, Пастернак, Цветаева, Бахтин, Жолковский, Булгаков, Шварц, Уфлянд, Рейн, Введенский, Добычин, группа "Телевизор" etc. etc. - для всех в ноевом ковчеге этой книги нашлось место. Кроме Шаламова.

Загадка?

Попробую разгадать. Во-первых, самое банальное соображение: признание (несомненно, искреннее) в любви к Солженицыну удерживает от упоминания имени его самого непримиримого "лагерного" оппонента. Но это слишком на поверхности.

Другое соображение. Шаламов, как и Набоков (а вовсе не Ю. Олеша, как пытается убедить Лев Лосев), были самыми яркими русскими литераторами ХХ века ("по обе стороны политической трещины" - цитата из Лосева), решавшими "самую острую эстетическую проблему русского искусства и литературы в 1920-е-1930-е годы", в которой "выразилась реакция на десятилетия социальной, философской, религиозной ангажированности русского искусства". И, хотя именно в 20-е-30-е годы Шаламов пишет свои первые беспомощные в художественном смысле опусы, идеологически безупречные с точки зрения коммунистического мировоззрения, именно ему удастся позже полностью избавиться от ангажированности русского искусства. Стать просто Художником. Как Флобер, Мопассан, Моэм (Моэм, кстати, тоже упомянут в книге Лосева - в связи с Пастернаком). Кстати, до сих пор недостижимый идеал для русского искусства, остающегося в плену у ангажированности. Извечная беда русских писателей - претензия не просто быть Мастером, а непременно Учителем. Может, и прав был Розанов, когда вывел трагедию русской революции прямиком из русской литературы с ее манией учительства.

Лосев же не приемлет этот идеал Мастерства и называет этот выбор "чистым артистизмом", прямо соотнося его с "прелестью". В случае с Шаламовым этот "чистый артистизм" трудно назвать своим именем, потому что "вещный мир", описываемый им, настолько ужасен, что даже предположение, что Шаламов был "чистым артистом" кажется кощунственным. Но именно таким он и был. Шаламов в итоге выбрал, в отличие от Солженицына, право на мастерство "без каких бы то ни было исторических, моральных, философских, религиозных коррелятов". А самого Солженицына считал, увы, плодовитым графоманом, не более.

Кьеркегор, родоначальник экзистенциализма, выделял три последовательные стадии человеческого существования: эстетическую, этическую и религиозную. Именно в таком порядке. Пожалуй, в обозначении стадий он был прав, а вот в их последовательности ошибался.

Религиозная стадия - самая первая. Сплошь и рядом религиозные люди режут друг другу глотки или - в лучшем случае - сажают в тюрьму за кощунство тех, кто плюнет в их сторону. В сущности, религиозная стадия - еще доэтическая. Поведение религиозного человека часто полностью определяется формулой "Хлеб наш насущный даждть нам днесь". Нет сегодня хлеба - но есть он у соседей - пойдем и отберем. Защищая, естественно, самые святые принципы.

Только поднявшись до этической стадии, человек начинает видеть ограниченность чисто религиозного понимания мира. Учится относится к чужим как к своим. Учится пониманию и умению себя ограничивать там, где это необходимо. Появляется общество. В лучшем случае, это общество свободных людей, занятых полезной деятельностью. Здесь реализуется принцип "И отдай нам долги наши, как мы отдаем должникам нашим". Великий принцип взаимообмена, основанный на доверии и этике в лучшем понимании смысла этого слова.

И, наконец, на третьей стадии - эстетической - человек находит самого себя. Он имеет дело только со своей волей, и больше ни с чем. Учится, по завету Микеланджело, избавляться от всего лишнего (в религиозной формулировке "не входить в ис-Куш-ение" - не застревать в кусках, ненужных частях совершенного целого). Учится смотреть на мир прямо, "без исторических, моральных, философских, религиозных коррелятов" (в религиозной формулировке "избавляться от Лук-авого", от кривых путей, уводящих от эстетического идеала). И неважно, о чем творчество Художника, о любви к угловатой девочке-подростку или об ужасах Колымы - совершенство искусства дарит нам "мир на земле", снимая все противоречия предыдущих стадий.

Лев Лосев, без сомнения, умнейший и талантливейший поэт и литератор, в полном согласии с традицией русской литературы, остался на второй, этической стадии. И если от Набокова ему удалось отмахнуться, о Шаламове ему удалось только промолчать. В своем роде очень красноречиво.

Вспоминает А. Проханов:

"Вернувшись в Москву окрыленным, вдохновленным первыми публикациями в республиканской газете, мне захотелось показать свои тексты настоящему, профессиональному, что называется, писателю. Лично я ни с кем таким не был знаком — развивался вне литературного мира… Мне нашли такого писателя по фамилии Финк… Виктор Григорьевич Финк. Он был интересен тем, что во время Первой мировой войны служил во Франции в Иностранном легионе. Такой человек с биографией… И я ему принес в основном те рассказы, что написал в Туве. Это были небольшие вещи, но их было довольно много… Через некоторое время я пришел за отзывом, и Финк всё забраковал. Очень жестко, без всякого снисхождения. Сказал, чтобы я занимался чем угодно, но писать не смел. Выделил лишь название одного рассказа — «Зеленый лоскут жизни». И я всё сжег, все рассказы, номера «Тувинской правды. Всё. Ничего не осталось". (выделение мое)

Отсюда:

http://svpressa.ru/culture/article/160019/?rss=1

Жаль, что не прислушался молодой тогда еще Саша П. к неглупому человеку. Вскоре вновь понесло Остапа от печки, и вряд ли он уже когда-нибудь остановится. Ведь столько еще моторол на свете, которых можно воспеть, захлебываясь лиризмом...

О. Иоселиани: «Есть у меня один приятель – Владимир Войнович. И он написал эту странную повесть про Чонкина, про нелепого солдата. Естественно, Войновича в итоге убрали. Но он вернулся в страну с оптимистической надеждой, что ещё чему-нибудь может послужить. Только в российской жизни такая дикость, что послужить Володя Войнович уже ничему не сможет»

Одноклассник, еще лет пять назад считавший, что Проханов - это великий русский писатель (причем не шутя), нынче переключился на Дмитрия Быкова. Читает его толстенную книгу о Маяковском, слушает лекции о Высоцком и Бродском, хочет сходить на его выступление, если таковое состоится в Питере.

Из пятерых моих одноклассников, с кем я был наиболее близок в школьные годы, он сейчас единственный, с кем я поддерживаю общение. С другим, моряком-подводником в отставке, который стал конченным "крымнашистом", общение прекратилось в 2014 году. Еще один, капитан дальнего плавания, человек абсолютно практического склада ума (он еще в школе точно знал, в отличие от прочих оболтусов, что будет поступать в Макаровку и зарабатывал туда рекомендацию в качестве классного комсорга), умудрявшийся при этом зачитываться Кастанедой и прочей эзотерикой, убил меня наповал лет пятнадцать назад - когда я был на мели - предложением одолжить мне денег, чтобы я... сходил к астрологу и разобрался в своем гороскопе. При том, что деньги мне тогда как раз не помешали бы, но не для астролога. Выкарабкался тогда сам, к астрологу не пошел. Как-то с того момента наше общение с ним стало затухать. Третий, чей прадед был в царской России консулом в Персии, а дед учился у И. П. Павлова, даже не получил высшего образования, закончил строительный техникум, отслужил в стройбате, некоторое время работал по специальности, потом стал свободным художником и малевал халтурные картины, которые продавались на Невском, а некоторое время спустя - и в Китае (когда там стали популярны сюжеты а ля русские березки). Рисовал он на пятиметровой кухне, запах в квартире стоял ужасающий, когда мы встречались у него дома, он выходил оттуда в запачканном халате, неся впереди себя огромный живот. Он вечно балагурил, любил выпить и курил как паровоз. Типаж лица у него был чем-то похож на никитамихалковский. Говорю "был", потому что, возможно, он уже умер. Последний раз я его видел незадолго до рождения моего сына, он перенес микроинсульт и с трудом передвигался даже по квартире. Стал сентиментальным, плакал о своей собачке, которая вышла на балкон и оттуда свалилась насмерть вниз. После рождения сына мне было все недосуг с ним связаться, а теперь уже, наверное, поздно... Да и говорить нам с ним при встречах уже особенно было не о чем, хотя он, конечно, страшно мне радовался, когда я к нему заходил. С четвертым одноклассником мы в 10 классе влюбились в одну и ту же девочку из параллельного класса, даже подрались в парке из-за нее а ля на дуэли. И все это сильно осложнило наши отношения, которые после школы прервались. Этот одноклассник был евреем, но, как говорил о нем предыдущий (художник) - каким-то неправильным евреем. Женился на девушке из Сибири, которая работала крановщицей, жил с ней в общаге, потом развелся, работал экспедитором. Вроде бы продолжает жить в России, хотя его младшая сестра давно уехала в Израиль. Все, что мне о нем рассказывали люди, более тесно с ним общавшиеся, сводилось к тому, что у него - все как у всех. Никаких особых событий, жизнь-прозябание. Кстати, девочка, из-за которой мы подрались, по отцу немка, уехала в Германию, работает в Гамбурге учительницей. "Крымнашевец", еще до нашего "рассирания", рассказывал, что общается с ней в "одноклассниках".

Вот такая, блин, вечная молодость. Вообще, не люблю школу, не люблю школьную атмосферу, в которой рос. Сам себе кажусь дебилом, когда вспоминаю себя в той или иной школьной ситуации.

Наверное, встречусь как-нибудь с поклонником Д. Быкова, поговорю о поэзии. А то в последнее время одной работой забита голова - за исключением домашних забот, конечно. Все же Быков - по сравнению с Прохановым - это прогресс.